- Что ты сделал? – Джеймс, удивленно раскрывший глаза, нервно облизнувшийся, подходит ближе. Вытягивает руку – с нажимом смазывает грубыми подушечками пальцев сажу с чужой щеки, смотрит на перепачканные пальцы, показывает их – Сириусу. Смотри, смотри, что ты сделал. – Сириус, что ты сделал? – у него голос звенит скорее удивлением, чем отрицанием.
Он даже не моргает, когда рядом с ним, рядом с его ногой, падает обуглившаяся деревяшка: дом позади них горит, объятый пламенем, вырвавшимся из палочки Сириуса. Из палочки Сириуса. Джеймс смотрит на него, смотрит, не отводя взгляда, боится вздохнуть, боится выдохнуть, боится понять, что все это – по-настоящему.
Сириус, его Сириус, с которым они ели бобы Бетти-Ботс, забравшись с ногами на кровать в гриффиндорской спальне, спалил магловский дом и, кажется, не особенно испытывает угрызения совести. Джеймс не в ужасе, Джеймс не в бешенстве, Джеймс в раздумье: его картина мира – меняется. Медленно, но упорно: пазл складывается в цельную картинку.
«Это война,» - сказал то ли Сириус, то ли он сам несколько дней назад. Это война, а не игра в честь и достоинство. Принцип меньшего зла. Принцип «иногда, чтобы выжить, надо сделать что-то аморальное». Сжечь магловский дом только потому, что они слишком наследили там, только потому, что там черным по белому написано «здесь были Сириус Блэк и Джеймс Поттер, оба в отвратительной физической форме, если вы поторопитесь – их вполне можно добить». Джим быстро устает, не оправившийся от последнего раза.
Последний раз – был первой в его жизни настоящей, взаправдашней стычкой. В которой инструктор не останавливает в последний момент заклинание, летящее тебе в грудь, в которой ты не можешь попросить передышку. В которой Джеймс растерялся, неловко открылся, пропустив драгоценные секунды, среагировав слишком поздно. Они еще не научились действовать в паре, еще не поняли принципов и законов, но уже начали чуять, откуда дует ветер.
Уже начали понимать, что все будет не так, как думали, не так, как им об этом говорили. Что война – это не счастье нести справедливость и защищать, геройски защищать, слабых, что война – это мерзкая, зловонная яма, в  которой каждый может подвести, каждый может стать предателем. В которой нет понятий о чести.
Джеймс растерянно оборачивается назад, смотрит, как полыхает дом, завороженный. Это еще – не чья-то жизнь, но это уже – чье-то горе, виновниками которого они стали, чтобы выкарабкаться. Чтобы не так зацепиться за их собственные слабости.
- Возможно, мы могли бы убрать кровь менее радикальным методом, - бормочет, невольно прижимает перепачканную в саже руку к перебинтованной груди. Сириус, твои медицинские познания – ужасны, твоя неспособность наложить нормально хоть какое-нибудь самое гнилое лечебное заклинание – поражает. Впрочем, сам Джеймс не лучше: они, в конце концов, бойцы, не лекари. Правда, на чистоту, бойцы из них тоже пока – не очень.
Поттер в глубине души знает, что Сириусу просто было не интересно заниматься «менее радикальными методами». Глупо убеждать себя в обратном, Джеймс, просто глупо.

Это начало.
Вы оба берете неплохой старт, быстро осваивая новую азбуку. Не жалеть. Не жалеть, если хотите выжить. Плевать вам, плевать вам должно быть на чужие слезы. Сможете пойти на большее?

Джеймс рассеянно моргает, отступая шаг назад. От дома - к их мотоциклу. Вопросительно смотрит: уходим?

Мать - Земля Рея скармливала Крону своих детей до тех пор,
пока не научилась их прятать. (с)

Жизнь шустро гонит водяное колесо: журчит вода и мельничные жернова исправно перемалывают судьбы в тонкую, первосортную муку, лепешки из которой Джеймс так любит с детства.
Люди говорят: дети – единственная истинная и непреложная ценность.
Люди говорят: дети неприкосновенны.
Люди говорят, а Джеймсу восемнадцать. Он говорит, что совершенно взрослый, у него растет щетина, если не сбривать, он женат и содержит себя и семью, но ему восемнадцать. Прошло всего три года с того случая, как они спрятались с Сириусом в кладовой для метел и пугали оттуда девчонок.
Люди сами подкладывают своих детей под жернова, с удивительной упорностью, с удивительной упертостью, век за веком, когда же их уже всех смелет, до конца смелет: никогда, никогда, никогда. Люди боятся своих детей, они не понимают этого, но продолжают бояться. Лихорадочно пытаются выжить, выжить, не уступив своего места, придумывают крестражи, ищут элексиры бессмертия, философские камни – только бы зацепиться, и старый, дряхлый миф возрождается в новых красках. И сын убивает отца, и сын – боится детей, потому как знает, на что способны дети. На что был способен сам. Сын одевает своих слуг в маски и говорит им: «Убивайте, во имя себя, во имя меня - убивайте».
И Джеймсу, конечно, никогда не узнать, что старая история сбывается, с новыми персонажами, с новыми деталями. Сбывается во имя его пролитой крови, сбывается вопреки его желаниям. Джеймсу сейчас восемнадцать, он совершенно ничего еще не знает о пророчестве: его еще не существует, будущего еще не существует, и Джим – бессмертен.
Чтобы стать смертным, ему стоит беречься, стоит бояться. Чтобы впустить в свою кровь споры тления, ему надо проявить слабость и рассудительность, сказать: «Пошли, Сириус, пошли, какие из нас с тобой сейчас вояки?» И только принося в жертву себя же, ты, Джим, будешь жить вечно.
Поттер нервно хмыкает, запускает пятерню в лохматые волосы, лохматя еще больше, достает палочку, делая шаг назад, шаг вперед, как кот, притоптывающий одеяло перед тем, как улечься спать. И встает вплотную к Блэку, спиной к спине, замирая.
- Пора надрать парочку задниц, я с тобой полностью согласен! – Джеймс – еще Джеймс. Если задрать на нем рубашку, подцепить неровные лоскуты бинта на груди, можно запустить пальцы в горячую, живую плоть, можно почувствовать, как в нем кипит кровь – хоть с плиты снимай да заваривай. Можно почувствовать, как бьется сердце.  Если приглядеться внимательнее, уже видно, что его Я проявляет первые признаки отравления. Сириус, это ты, видишь? Это ты, твоя чертова кровь, от которой, думали мы, ты излечился, получил сезонную прививку. Это твое дурное влияние, Сириус, пока еще заметное исключительно в бытовых мелочах, но все больше пускающее корни.
Джеймс еще не знает.
Война вздергивает из обоих, легко перехватив руками за пояса. Война открывает окровавленный рот. Они – ее кровные дети, они должны умереть.

- Скажи, Сириус, скажи, что ты чувствовал. Тогда. Помнишь первый наш удачный рейд? За спиной тогда еще горел дом, ты меня ужасно перевязал, а первое круцио было направлено в тебя? – Джеймс, пьяный-пьяный Джеймс, наклоняется вперед. У него широко открытые глаза, у него огромные, на всю радужку, зрачки, и Поттер наклоняет голову набок, неосознанно копируя собачьи привычки, смотрит, дыша на Сириуса перегаром, пытаясь услышать мысли в его взгляде, зная их и так, наизусть, до запятой. У них одна на двоих бутылка, уже пустая.
Джеймс еще по-прежнему Джеймс. У них за плечами несколько стычек: не слишком много, но уже первый юбилей. А, если посмотреть Поттера на свет, можно в нем увидеть чужую темную Блэковскую кровь. Ее еще совсем немного, на дне желудка, но она отравляет Джеймса, она понукает его, понукает сказать «круцио», когда ему под ноги летит клубок из рук, из ног, тощий, но уже в маске, уже с меткой. И Поттер обводит безумным взглядом замершую улицу, где каждому нет дела до каждого. И он знает, что Сириус знает. Что считал первые буквы оборвавшегося, так и не родившегося заклинания.

____________________________
офф. вдохновился, что называется: "Сатурн пожирает своего сына".